У меня нет предвзятого отношения к науке, но я – практик. Сороконожка – тоже практик, и чтобы толково рассказать как она ходит, нужны не сороконожки, а сороконожковеды. Это другая, нежели ходьба, профессия и другая жизнь, которая сороконожке не дана, её дело – ходить. При этом, мне кажется, что если обучением ходьбе юных сороконожек займутся сороконожковеды, которые об этом все знают, – никто ходить не научится. Ноты – не музыка, а её отображение. Знать все ноты и не сыграть ничего – разве это жизнь? Играть только по нотам – разве это жизнь? А уж когда эти ноты для тебя выбирает кто-то другой – то совсем не жизнь.
Тропа органична для меня, когда я пишу о себе, я пишу и о Тропе, мы похожи, это естественно
Одну патефонную пластинку я очень боялся, называл её «Били-били». Пел её какой-то, как мне казалось, свирепый и громкий мужской военный хор.
«На Хасане насосали им бока,
Били-били, говорили «Ну, пока!»».
Мне было страшно, что так много свирепых мужиков на каком-то далеком озере насосали кому-то бока. Представлять как эта крикливая толпа дружно сосет кому-то бока было не только трудно, но и очень противно. Через год я понял, что они поют о том, что наломали бока, но образ сосания боков остался и продолжал меня пугать лет до пяти, когда пластинка разбилась.
— Всё, Юрик, – сказала бабушка Татьяна Андреевна. – Нет больше «Били-били».
Помню, что я глубоко и порывисто вздохнул, мир вдруг раскрылся, засиял яркими красками, а над столом в солнечном луче задумчиво плыла маленькая серебристая пылинка.
Сейчас я такое исполнение назвал бы хоровым милитаристским угаром. Кажется, они там ещё топали и хлопали, всё вместе это было страшно. Понятие войны как взаимного убийства жило во мне, а убийства с песней я вообще не понимал. Тем более насосать друг другу бока…
Интонации Клавдии Шульженко, Леонида Утесова, Марка Бернеса владели мной.
Цыганские романсы и вообще, всё, что пелось с надрывом, не воспринимал, это было чужое и не вполне настоящее. Настоящим было аргентинское танго, не менее демонстративное и театральное, чем романс, но и демонстративность и театральность в аргентинском танго были искренними и не претендовали на оплату суровой мужской слезой.
Когда мне было шесть лет и в доме появилось пианино, я освоил середину клавиатуры за несколько минут и легко играл и все наши пластинки, и музыку, услышанную по радио. В черной тарелке репродуктора возник еще один голос, которого не было у нас на пластинках, – Владимир Трошин. Его негромкое пение добавилось в мою внутреннюю копилку интонации и заняло там своё заслуженное место. Оркестр Кнушевицкого я уже вполне отличал от оркестра Карамышева или Минха. Очень любил скрипку живьем, в доме была «Амати» и дедушка играл на ней, но совершенно не мог слышать скрипку по радио. Это была не музыка, а какая-то нелепая, визгливая репродукция музыки, к тому же, как мне казалось, на желтой бумаге. Такое же чувство я испытал, впервые услышав скольжение пенопласта по стеклу.
Ничего более акустически ужасного, чем «Били-били» я в жизни больше не встречал, даже попса или техно не могут повергнуть меня в тот кошмар, который исходил от «Били-били».
Из военных хоров, обильно представленных на грампластинках и радио, я выделял для себя Хор Тихоокеанского Флота. Пели они негромко, никогда не кричали и не форсировали звук, их песня легко становилась 
подкожной, а потом, измеренная душой, проникала в сердце.
Прямо сейчас слышу как они поют «Амурские волны». Подожди немного, я дослушаю его до конца, когда патефонная мембрана с патефонной иголкой сойдет полностью на внутреннюю, самую маленькую бороздку пластинки, где состоится пощелкивание и такой славный тихий шум, который бывает только в патефоне. Щёлк, -пш-ш, щёлк, -пш-ш, щёлк…
Больше я никогда в жизни не заглядывал в огромную, зловонную, орущую натужным мужским хором пасть Били-били. К восьми годам она перестала сниться, даже изредка, и потом и вовсе пропала как ощущение, оставшись в памяти как факт, память о травме, перенесенной в раннем детстве, но уже заросшей и компенсированной.
Дебюсси пополам с Равелем, как искусные косметологи, свели на нет шрамы, оставшиеся на месте повреждения, Григ пустил бальзам от бывших ран в глубины воспринимающего подсознания, аннигилировал фантомную боль, – ничего сейчас на этом месте не осталось, только лёгкое опасение, что кто-то из гостей нечаянно поставит на патефон Били-били и я опять упаду бездыханный под стол и мне будут совать под нос ватку с нашатырным спиртом.
Гостей я всегда очень любил, но и боялся, чтобы они случайно не поставили Били-били. Гостям почти всё равно под какую пластинку танцевать, но мне-то есть разница. Почему Доктор Лиза разбилась вместе с Били-били – я не знаю, и думаю не столько о её трагическом уходе, сколько о том, как осиротели без нее люди, которые нуждаются в помощи.
Люди, ведущие нас к общественному благу как к своему личному, очень редки. Общественное благо для них и есть – личное. Я готов каждый день всю жизнь слушать Били-били, если это оживит Елизавету Глинку, без которой наша жизнь немыслима даже больше, чем её смерть, но мне в ответ только: щёлк -пш-ш, щёлк -пш-ш.