Вот как мы пели песни, собираясь на маленькой площадке между автомобильными сараями на краю двора.
«Коричневая пуговка валялась на дороге.
Никто не замечал ее в коричневой пыли».
Пели самозабвенно, тихо, как хор ансамбля тихоокеанского флота по радио. В песню нельзя было вмешиваться, нельзя было разрушить ее изнутри, ее можно было только допеть. Девчонок петь не брали, игроки в «пристеночку» и «вышибалу» тоже к нам не приклеивались, мы пели вчетвером, впятером, самозабвенно, почти не глядя друг на друга. Песен было не много, кроме «Коричневой пуговки» любили звучавшую тогда по радио «Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ», «Раскинулось море широко»пели до слез, и потом все сморкались за сараем, а по тающему снегу двора бежали к Новорязанской улице бумажные кораблики, щепки с грот-мачтами и прочий флот, включая кусочки карбида, которые исполняли роль торпед и всяких мин.
Летом тоже пели после футбола, за тем же сараем, школьные походы приносили новые для нас песни:
«Помнишь мезозойскую культуру,
У костра сидели мы с тобой.
Ты мою разорванную шкуру
Зашивала каменной иглой».
Непостижимым образом некоторые гитлерюгендовские песенки стали советскими пионерскими, не изменив мелодию, но получив русские тексты:
«Я, ребята, загорел,
Как лесной коричневый орех!
Я и весел, я и смел.
Веселее всех!».
Не знаю, был ли еще в Москве тогда КСП такого возраста, но у нас он был – в огромном колодце нашего двора, почти напротив моих окон, возле забора, отделявшего завод от нашего двора, а над всем возвышалась колокольня Елоховского собора, действующего и настоящего, которую каждый слышал в своей квартире, не выходя из дома. Думаю, что мы были детьми, далекими от криминальной культуры, мы слышали что-то подобное, но оно нас не привлекало. Героика, патетика, сдержанность песнопения были для нас обрядом, для которого не было ни времен, ни графиков, достаточно было захотеть.
«Родина слышит, Родина знает,
Где над землёй её сын пролетает».
Слова песен не переписывали, их запоминали. Я пел друзьям все подряд наши патефонные пластинки, из них ревниво выбирали – что будем петь вместе, так у нас появились песни Утесова и Шульженко, а творчество Лещенко (того, старого) и всякого рода городской романс отвергался. Исключение было сделано для ранних песен Михаила Анчарова, которые непонятным образом тоже проникли к нам во двор, хотя их не было на грампластинках и они не звучали по радио.
«Ах, Маша, Цыган-Маша!
Ты жил давным-давно.
Чужая простокваша
Глядит в твое окно.
Чужая постирушка
Свисает из окна.
Старушка-вековушка
За стеклами видна».
Возможно, кто-то приносил их с Благуши, которая была совсем недалеко. Приносил их в первозданном виде, «от автора».
«Все забуду, дом покину,
Сахар спрячу для коня.
В меховую пелерину
Ты закутаешь меня».
Пели и народные.
«Вей, ветерок, песню неси.
Пусть ее знают все на Руси».
или
«Не вейся ты, чайка, над нами,
И голосом тонким не плач (ты не плач)
Мы вышли на битву с врагами,
Сыграй нам тревогу, трубач.
Сыграй, чтобы люди вставали,
Призыв твой услышав вдали,
Чтоб мертвые вместе с живыми
В атаку последнюю шли»
.
Расходились молча, потому что ничего не исполняли, а пели от души. Как-то на концерте я получил записку: «А не можете ли вы исполнить (дальше шло название песни)?». Я честно признался, что исполнить ничего не могу, но песенку спел. Зал меня понял, концерт закончился для меня легким испугом. Из этого дворового мальчишеского КСП потом и произошли все мои песенки, а «Колыбельную Кашке» на стихи Крапивина я уж точно всегда слышал внутри в нашем исполнении, похожем на пение ансамбля тихоокеанского флота, так нам казалось. Или только мне, не помню. В отличие от других военных хоров, тихоокеанские моряки всегда пели спокойно, вполголоса, чем донельзя пронимали душу каждым своим выступлением в черной тарелке репродуктора.
В Джубге никакого КСП у нас в детстве не было. Радиотрансляции там тоже не было. Приемник ловил только Турцию. Поэтому песни приходили в основном с киноэкрана. Все мои домашние хорошо пели, а дед играл на скрипке и на пианино. Я никогда не слышал, как поет мама. Она заболела, когда мне было 2,5 месяца.
Когда во дворах появились радиолы, мне было уже лет 12. В таком устройстве вместо пружинного механизма диск под пластинкой вращал электромотор, а низкочастотный усилитель встроенного лампового приемника подавал звук пластинки на динамик. Помню, как радиола появилась впервые в Джубге на танцах вместо патефона и произвела фурор – не нужно было заводить пружину, а звук был громким – не сравнить с патефонным. Первая радиола, которую я помню своими руками, называлась «Урал». Чтобы крутить пластинки, надо было переключить барабан диапазонов в положение «ЗС» (звукосниматель). Эфир в приемнике отключался, и он становился электропроигрывателем. В «Урале» были короткие волны, там я и услышал их в первый раз и был поражен обилием радиостанций, говорящих на неизвестных мне языках. Первый радиоприемник с короткими волнами, который я увидел и услышал, назывался «СИ-235», это было у дяди Паши в Лялином переулке, потом его сменила «Октава» с мощным широкополосным динамиком, и я бегал туда и летал на крыльях слушать передачи Уилиса Коновера. Это было еще до джубгской радиолы. Приемник стал мечтой, купить его было не на что, и я начал с детекторного, который сразу поймал III программу Всесоюзного радио на средних волнах. Я был счастлив, передо мной начинался весь эфир планеты, и такие путешествия стали важной частью жизни. Понимаю в этом смысле Александра Галича.
«Да. Уходит наше поколение
Рудиментом в нынешних мирах.
Словно полужесткие крепления
Или радиолы во дворах».
(Ю.Визбор)
Потом я услышал «Бригантину» Павла Когана на музыку Георгия Лепского. В эфире развернулась всеми своими плечами радиостанция «Юность», была оттепель после сталинских морозов, и я пожалел, что мы уже не поём песни за сараем. Вот был бы подарок всем – такая песня! Первой сразившей меня до глубины песней стала «Здравствуй, песня. Нам бы вместе сны лесные подстеречь…» Ады Якушевой. Динамик, в котором она прозвучала, я положил спать на подушку рядом с собой. Много лет я жил под ее впечатлением, да и сейчас оно никуда не девалось. «Шел человек, а куда – неизвестно, думал о чём-то своём». Мне явно сообщалось, что я, обыкновенный человек, могу придумать свою песню. Песенки я придумывал каждый день, помногу, но я не знал, что это – песенки. Просто рифмовка с мелодией вприпрыжку.