Как-то давно я написал что-то вроде:
А сколько теперь мне? Не знаю.
Наверно, лет 30 на вид.
Знакомая школа лесная
Росинкой навстречу звенит.
Там еще и дальше было, я забыл. Думаю, не назвать ли «Заметки» «Лесной школой»? Конечно, это нескромно, – кто я такой, чтобы открывать свою школу, но были раньше такие «лесные школы», вроде санаторных, стоящие в лесу и хранящие в себе маленьких туберкулезников, шизофреников и прочий «неформат», который гостям страны и показывать-то неудобно.
В такой лесной школе Василёк придумал меня у себя под кроватью, а потом нашел в жизни.
В таких лесных школах хранились неисчислимые богатства детских душ, обожженных болезнями и отторгнутых обществом. Тропа чем-то похожа на такую лесную школу, может потому и назвать? Надо позвонить в завтра, там живёт Ленка, которая всё знает. У нас еще сегодня, а у нее уже завтра. Она очень скромная и никогда не говорит из своего завтра, как мы тут отстали во времени. Зато она может хорошо нарисовать к такой лесной школе картинки. Потому что она тропяная и всё видит и понимает. А?
Командир группы на Тропе ненаказуем. Командиром по очереди побывает каждый – это сменная должность. Безнаказанность командира освобождает его от всяческих страхов, связанных с выполнением этой работы, но и дает свободу действий, которые до вечернего разбора дня никак обсуждаться не будут. Никто не скажет ему об ответственности, он сам понимает ее, чувствует, но не опасается: он ненаказуем.
Бывает, что командир работает с группой три-пять дней, бывает – больше, всё зависит от графика, принятого группой. Оптимально руководить группой 5 дней – за первые 2-3 дня избавишься от 
ошибок и еще два-три дня отработаешь уверенно и с большим удовольствием. Правда, удовольствие от такой должности получает не каждый. Тем, кто выполняет командирские обязанности с трудом, разнообразно и активно помогает сама группа: помогает командовать собой.
От должности сменного командира можно отказаться, если ты еще в неё не вступил и не объяснять причин отказа или объяснить их. Переход должности от закончившего работу командира к новому происходит на вечернем разборе (Круге) последнего дня его работы. Совершается переход с помощью передачи друг другу знака командира – маленького якоря из золотистого металла (так было на Тропе примерно 25 лет из 40). Все, кто хочет, говорят уходящему в запас слова благодарности за его работу, вспоминают его главные и яркие удачи. Плохого командиру никто не скажет – лучше промолчать.
Сам ненаказуемый командир может раздавать наказания направо и налево в любом количестве – группа будет подчиняться, даже если он ошибся. Если ошибка явная и может принести ощутимый вред, группа замрет на минуту, оставив все работы, разговоры и движения – во время этой «минуты молчания» командир может на ходу исправить ошибку, если осознает её. Командира, как и меня, группа слышит всегда и везде. Он, как и я, всегда и везде слышит группу.
Я – его советник, готовый в минуту опасности мгновенно превратиться в авторитарного и жесткого руководителя – на это время командир станет рядовым, группа при ЧС живет по другой, недемократической схеме прямого подчинения, обязательного и безупречного. Поскольку чрезвычайные ситуации бывают чрезвычайно редко, я нагло бездельничаю, а командир работает с группой. Распорядок дня, порядок действий группы, санитарное состояние, качество пищи, равновесие искренних добрых отношений и всё прочее – это его заботы, а не мои. Мои заботы – скорая медпомощь, если она вдруг понадобится и скорая аварийная связь с лагерями, если она будет необходима. Я тоже имею право раздавать наказания и предупреждения и говорить «стоп» в момент опасности, но наказания раздаю мало и неохотно. Не люблю я это дело, честно сказать. Поощрений же на Тропе никаких специальных нет, только сама жизнь, само событие, в котором ты оказался хорош.
Самые сказочные и бездумно дерзкие по отношению к другим ребята, вступив в должность командира, вдруг показывают чудеса чуткости, предупредительности и культуры отношения к своим товарищам.
– Я скажу честно, – вещает Чушка на вечернем разборе. – Я думал, что Дятел – долбодуб и хамло. Но я ошибся. Прости меня, Дятел, прости когда сможешь.
– Мне казалось… – с трудом говорит Дятел.
– Что казалось? – спрашивает Чушка.
– Мне казалось, что все ко мне плохо относятся, и что я опять никому не нужен.
– Тебе не казалось, – тихо говорит Соловей. – Так и было. До вчерашнего дня.
– Да, – говорит Чушка, – вчера ты как-то раскрылся.
– Вчера я вдруг увидел в тебе моего будущего друга, – сказал Соловей.
Голова Дятла уже утонула в его коленях, но он продолжал слушать, ковыряя палочкой рант своего ботинка.
– Командир, – сказал Саня Дятлу. – Ты хорошо отработал. С тобой легко было жить. Ничего лишнего, только всё нужное.
Дятел застыл свернувшись, перестал ковырять ботинок и медленно выпрямился.
– Это я раньше на себя злился, – сказал он. – А получалось, что на всех…
– Тук-тук, – сказал Саня, и все затихли.
– Тук-тук, – обрадовался через пару секунд Тишка.
– Тук-тук! – возгласила Настя.
– Группа хочет звать тебя Туктук – сказал я. – А не Дятлом. Подумаешь?
– Неа, – сказал Дятел, – я сразу согласен.
– Согласен или хочешь, – спросил Тишка.
– Хочу.
– Сегодня Туктук передает командирство Сане, – сказала Настя, ведущая разбор.
– Наконец-то, – проскрипел Туктук, – пожалуйста, накажите меня за что-нибудь, я устал. Я устал от ненаказания. Или хоть предупреждение дайте.
И совсем уже шепотом добавил:
– Я прошу вас…
Потом пели песни. Туктук сидел прямо, держал свою палочку-ковырялочку вертикально между двумя ладонями и ничего не ковырял.
Потом разговорились о том, что самое трудное в работе командира группы.
– Ответственность, – сказала Настя.
– Нет, – сказал Туктук. – Самое трудное это ненаказуемость.
Все согласились.
– Ну что, «мышку» зажжем и спать? – спросил новый командир Саня.
– Можно я еще тут посижу немножко? – попросил Туктук.
– Конечно, можно, – сказал Саня. – Ты же знаешь, что можно.
– А ты… – начал Туктук и не продолжил фразу.
– Конечно, – сказал Саня. – Сейчас отобью народ и тоже с тобой посижу.
– Спасибо, – прошептал Туктук и положил свою ковырялку в гаснущие угли костра. Она подождала немного и загорелась. Туктук смотрел на нее пристально, но очень спокойно.
– Всем-всем доброй ночи! – сказал Саня.
– «Мышка» дозаправлена? – спросил я.
– Ага, – кивнул Саня. – Сейчас уложу всех и через пять минут буду с вами.
Туктукина ковырялка догорала, блики от нее побежали по ближним стволам деревьев и по нашим лицам, потом исчезли – в костре остались только тлеющие угли, мы заложили их до утра «закладушками» – специальным накатом из бревен, под которым до утра сохранится жар. Дежурным будет достаточно раздвинуть закладушки и положить на угли пучок разжиги – тонких сухих веток. Через несколько минут от него пойдет дымок, а потом он вспыхнет новым свежим пламенем утреннего костра.
Туктуку десять, Сане и Тишке по двенадцать, Насте одиннадцать. Мне — не помню сколько было. Лагерь «Уютный», верховья реки Небуг под Главным хребтом. Все еще живы и очень молоды, скоро приедут киношники снимать про нас кино, а медработником у нас – замечательная медсестра Надя Сосновская. Над нами высится в ночи гора Монастырская, вся из исландского шпата, а старейшие грушевые леса на том берегу еще не вырублены и не распаханы мехлесхозовскими тракторами. Трелевочный трактор, наносивший самые страшные раны лесу, назывался у нас «враг народа».