Вдруг поклон Фаине Раневской. У меня они сидят на одной лавочке с Феликсом Кривиным, им всегда есть о чём поговорить. Диогенша такая – Фаина Георгиевна, она же Григорьевна. Обожаю.
…Костёр после завтрака хорошо заложили, горит ровно. Возле костра с зеркалом в руках сидит Люша, светловолосый, подвижный, нервный, лицо всегда искажено тиками. Тики мы с ним лечим зеркалом двадцать минут в день. Если смотреть на себя в зеркало и «тикать» насильно, то те паразитные связи нейронов, которые заставляют тикать, утомляются и тики проходят надолго, чаще всего – навсегда. Мы уже тикаем намного меньше, чем две недели назад, но с одним упрямым тиком никак справиться не можем, это когда Люша каждые несколько минут выпучивает глаза и с грохотом втягивает в себя несуществующие сопли.
Победим и это, но надо к зеркалу добавить что-нибудь ещё. Скорее всего то, что можно нюхать, чтобы от тика стало смешно. Цветочек какой-нибудь, но цветы мы не рвём. Во! Пробку от бутылки с подсолнечным маслом! Пробуем. Люша хрюкает и хохочет, хохочет и хрюкает. Хорошо, пойдёт. Появится спокойное лицо. Сначала на секунды, потом на минуты, потом – надолго. Люша очень хорошо улыбается, улыбка происходит сразу и сходит медленно. Во время улыбки тики его не донимают, пусть улыбается почаще.
Мама у Люки – психолог, статная дама академического вида с кафедральным голосом.
– Какой удивительный метод лечения, – говорит она. – Подобное лечим подобным, как в гомеопатии, ха-ха, ха-ха-ха, – говорит она, одаривая нас благосклонным королевским взглядом
.
Папа у Люши тихий, задумчивый, весь в очках, движется бесшумно и чувствует себя на Тропе хорошо. Сядет возле ручья и долго смотрит в него, потом поднимает голову на зелень, а там – цветомузыка, солнечные блики стаями мечутся по листьям. Он долго смотрит на цветомузыку, потом идет точить топоры. Они с мамой на недельку приехали к Люше на Тропу, живут тут же в гостевой палатке и участвуют во всех тропяных делах. Такие у нас называются «полуго́сти», следующая, самая высокая для приезжих ступень – «негости». Есть еще «гости» и даже «гости дорогие», но в них лучше не попадать, ничего делать не дадут, обслужат всегда и везде по лучшим лекалам лесных гостиниц.
У Люши на шортах кружочек с 10-копеечную монету, в нём буква «Р». Рабочий. Это – высшее звание на Тропе. Такой же знак – на накидке, прямоугольном куске лёгкой натуральной материи с вырезом для головы и кнопками-застежками по бокам. Легкомысленная кепочка и горные массивные ботинки на шерстяной носок заканчивают Люшину экипировку. Ботинки завязаны «двойным рифовым», – и не развяжутся сами, и шнурки мешать не будут. Люшу я называю Лёка или Люк, так мне хочется, и он откликается с улыбкой.
– Мы с мужем соберем ежевики? – спрашивает Люшина мама, побрякивая солдатским котелком.
– Конечно, – говорю я. – Когда вас ждать обратно?
– Ну… думаю, к часу придём, – говорит мама.
– Значит, до четырнадцати мы вас не ищем? – спрашиваю я.
– Да, – улыбается Люшина мама. – Я поняла, четырнадцать – наше контрольное время.
– Точно! – подтверждает Люша с родника.
– А мы успеем ягоды для компота? – спрашивает папа.
Обед у нас всегда в 14-00.
– Успеете, – подтверждаю я. – Еще и поварятся минут пять.
Дневная жара набирает обороты, цикады шкверчат всё чаще все быстрее. Перекус на тропе – в 11-00, Лёка с Журом понесут туда яблоки, печенье «Мария» и соленые сухари. Посолиться важно посреди работы, – до обеда не нахлынет усталость. На моем карманном пружинном градуснике – 32 по Цельсию. Он, конечно, врет, как все пружинные градусники, но общее представление иметь можно. После полудня будет под сорок, надо устроить после обеда поваляшки в тени пополам с лимонной кислотой. Кто у нас сегодня может попасть в «тепловой» (удар)? Может быть, Ян, он с утра был вяловат и опять эти круги под глазами. Что за круги? Нет, не почки, у почечных кругов другой цвет. Может, лимфа плохо ходит? Настучу по спине – между лопатками, там вдоль позвоночника протянулось невидимое науке «лимфатическое сердце» с периодом сокращения семь секунд. Чтобы его запустить, люди издревле обнимаются или бьют друг друга «по горбу» промежду лопаток. Надо у Яна глянуть ногти, какой у них отсвет. Если «магнета» – будет у меня жевать курагу в лечебных целях, можно с изюмом.
Городская вода, с которой явились на тропу детские организмы, отпускает медленно, месяцами. Она аморфна и забита всякой дрянью, которая не сразу вытесняется живым кристаллом природной воды. Как-то затащили из села наверх на лагерь несколько бутылок лимонада. Попробовали и разочарованно сплюнули:
– Наш компот лучше!
Пришел Ян с рабочего участка Тропы. Голова болит. Походка как у пляжников после долгого лежания на солнцепёке. Мозжечок? Работал в тени, теплового нет. Полежи, Янка, вот градусник. Люша засыпал в кан гречку, громко хрюкнул и расхохотался. Потом склонился над Яном, они пошептались о чем-то, Люша легонько пожал ему руку и пошел готовить обед. Жур копается в продуктовой палатке и хихикает.
– Кто тебя там веселит? – спрашиваю. – Морковка?
– Нет, муравьи.
– Кусают что ли?
– Нет. У них тут магазин.
– Сладости?
– Подсолнечное масло.
– Разлилось?
– Накапал кто-то.
…Если бы я был писателем, то давно бы выскочил из этой текущей ситуации, что-нибудь обобщил, наградил бы каждого затейной характеристикой, чтобы он стал рельефным, ожил на бумаге, но я не писатель и иду в упряжке собственной памяти, когда для меня все это живо и полно значений, которые я передать читателю не умею. Дотронусь памятью до образа, а он дает такое количество и качество собственных вариантов, что одно спасение от этого неописуемого многообразия – потоковый текст, который идет сквозь меня все реже. Там – знай записывай, а писатели ведь еще и думают, когда пишут. Если бы я был писателем, то написал бы книгу про Тропу на основе нескольких сплетенных в ней судеб и характеров, но я, сколько ни напишу, все будут получаться одинаковыми собственными словесными тенями и ни разу не оживут.
Чтобы образы не рассыпались на тысячи значений, надо, наверное, уметь обозначать сходство и разницу между ними. А я кого трону – он вся вселенная, одинаковый, как он может от кого-то отличаться, когда он единственный. Про один час жизни каждого можно исписать несколько толстых томов, и всё там будет настоящее. А потом бери бумагу и пиши еще несколько томов про тот же час, и всё опять будет настоящее, но уже другое.
Если бы я был писателем, то все эти тетрадки начал бы сначала. Жил-был новорожденный Сережка (меня при рождении назвали Сергей Викторович) и кричал он с рождения в ритме и руками-ногами взбрыкивал тоже в ритме. Принесли его из роддома домой, развернули, а он танцует и поёт. Завернули, отвезли обратно.
«Что-то с ним не то», – говорят врачам.
Те смотрят, щупают, плечами пожимают, – всё вроде нормально. Тут нянечка старенькая подошла, посмотрела и веско так говорит: «Вы не щемитесь, мамаша, всё у вас хорошо. Музыкальный ребенок будет».
Повезли меня опять домой в том же трамвае № 32. Тревоги забылись, а ритмы остались.
Или так. Шестилетний Юрка вышел за калитку, ушел гулять в горы и заблудился. Ни родной речки Бухтынки, ни собачьего лая, ни гомона села Джубги нету. Корявые деревья и кусты проходу не дают, вниз идти или вверх – не понятно. Пошел Юрка напролом. Исцарапался, закровился, но глаз-ушей не порвал и вскоре увидел над собой ровный длинный камень поперек склона. Это была обочина шоссе, ведущего от Джубги к Туапсе. Выбрался он на шоссе, встал посредине и прилип к гудрону обеими ступнями. Машины тогда ходили редко, две-три в день. Пока отлипал, сообразил в какую сторону идти. Далеко внизу гомонило село, в порту стучали по железяке, а где-то ближе, на склоне, блеяла коза. Стая стрекоз прилетела к Юрке, они сели к нему на рукава, на грудь. Юрка улыбнулся и вернулся домой.
– Тю! – удивился ему дед Сарыч. – Ты с фронта что ли вернулся?
– С фронта, – кивнул Юрка и застеснялся.
Если бы я был писателем, то хотел бы стать гибридом Константина Паустовского и Юрия Коваля. По бокам можно добавить немножко Айвазовского и Эль-Греко. От скромности не помру, но нынче есть много новых вирусов, они выручат. Передам привет Болтянской и помашу всем рукой, по-старинному, вверх-вниз, задерживая кисть. И пойду ко дну, не опуская флага и не выключая приемника на 91,2 FM.
Надо же, я ведь не слышу «Эхо» уже больше двух лет, – и ничего, жив. Странно. Но – душно.
Встретятся однажды Диоген и Маленький Принц. Они сразу узнают друг друга. Тут и сказке конец. После сказки самая жизнь и начинается. Что самое ценное в Тропе? Интонация. Ее не засунешь ни в печатный, ни в рукописный текст. Интонация доверия и сотрудничества, доброжелательности и порядочности. Интонация спокойствия, уверенности в других и в себе. Интонацию не насадишь на булавку, не сохранишь в формалине и не высушишь. Она – часть реально текущей жизни, очень важная ее часть. Ее начала всегда искренни, интонация не может лгать.
Всё дело – в интонации, не боле,
Которая рождается Любовью,
Заботливой по солнечным делам.
Идейно-политическая похоть
Под крики-роки превратилась в копоть,
Хоть на заре попутчицей была.