О связи почерка, голоса, стиля, особенностей физиологии и психики, а также антропологии каждого человека всё понятно. Всё это могло бы выражаться в едином знаке или графике, если вспомнить то самое искомое слово. Да и в этот же знак более крупного масштаба вписывалось бы, как фрактальная частность. Наш механизм распознавания вкупе с подсознанием делает нас замечательным прибором для мгновенного понимания другого человека, но результат скрывается за страхом ошибки и недоверием к себе. Школа, да и вся жизнь, научили доверять учителям, завучам, формулам и таблицам, но не самому себе. Как и совесть, все самое верное находится где-то снаружи, не является нами, вызывает доверие в отличие от того, что внутри. Понятно, эффект следования, обучение, оценочные отношения, но надо и край знать. Боязнь ошибки, она же боязнь ответственности, предательски перекладывает всё на других, на тесты Люшера, циркули евгеники или компьютерную томографию. Всё это вбивает нас в ствол понятий о человеке, не давая охватить крону и корни, подробно рассказывающие нам, что все люди – разные, каждый человек – единственен, сколько людей – столько миров.
Написанный текст является посредником между людьми, когда между ними невозможно живое общение (Ираклий Андроников). Ничто не может заменить достоинств устной речи, но она для нас с тобой сейчас невозможна. Она была бы первородна и гораздо более внятна, чем написанный текст. Остались мои песенки, я там напеваю так же, как разговариваю – ровно, без ажитации. Возможно, ты заметил, что у меня почти нет восклицательных знаков.
Это моя речь, у тебя – твоя. Ты читаешь мою речь как свою, и появляется что-то новое, но что-то исчезает, иногда – важное. Если ты попробуешь читать мою речь как мою, – буду тебе очень благодарен. Сдержанность не гасит экспрессии, но по-мужски высвечивает её – ровно и надёжно, без крупной и мелкой дрожи. Посмотри в этих ракурсах на смски, и тебе станет понятно, почему я их недолюбливаю. Живой почерк сохраняет интонации, эмоции. Печатный текст – мало. Тот же E-mail. Сказанное искажено отсутствием интонации, оно мертво.
«Диапазон интонаций, расширяющий смысловое значение речи, можно считать беспредельным», – говорит тот же Андроников, а уж он-то знает в этом толк.
Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.Как полны их звуки,
Безумством желанья!
В них слёзы разлуки,
В них трепет свиданья.Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя мирского
Рожденное слово;Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу.
И брошусь из битвы
Ему я навстречу.
Это Лермонтов. Для меня – это рассказ о том, как надо слушать детей. И поэтов.
Ираклия Андроникова в телевизоре узнала моя бабушка Татьяна Андреевна, уже на девятом десятке своих лет.
– Ираклий?! – воскликнула она. – Андроникашвили?! Я в Тифлисе в гимназии была его репетитором по математике. Ужасный оболтус и болтун невероятный. И вот, он в телевизоре, а я – что?.. – и хохочет.
– Мне было тринадцать лет, – добавляет бабушка сквозь смех. – А ему – не помню, сколько…
И опять смеется:
– А я что теперь?
Смеялась она молодо, да и вообще никак не превращалась в старушку, была просто пожилой красивой женщиной. Я подумал, что Ираклий Луарсабович наверняка рассказывал и показывал ей в лицах что-то очень весёлое.
Мне не хватило образования, чтобы стать послушным исполнителем жизни, ведомым начальниками, мнящими себя мудрецами, ответственными за действия и мысли своих подчиненных. В познании мира я шел в одиночку, своим путем, так и родилась Тропа. Дух Фабра витает над ней, и ему хорошо, как и мне. Антропософия, которая сама фрактал и часть фрактала, была посошком на сложном подъёме от материализма к солнышку, теперь она – часть проторенного пути. Я шел по нему, отдыхая на подъеме, задумался о том, как насекомые чуют друг друга за километры. Примерил свои догадки на антропософию и понял, что без натяжек не обойтись. Пришлось идти дальше.
Дальше были три родника на одном изгибе тропы: Хёйзинга, Пропп и Голосовкер. «Мамардашвили-Мамардашвили», шептали окрестные
цветы. Мамардашвили я всегда путал по ощущениям с Гией Канчели, они похожи, как Софья Губайдулина и Белла Ахмадулина.
Чуть правее рисовала снег вершин художница Тамара Юфа. У нее вечный мороз и вечное солнце, потому и день – вечный. Чудесный?
Секрет мастерства в том, что нормальные люди считают мелочами и вынужденными компромиссами. Секрет этот называется «чуть-чуть». Дзен знает этот секрет и никогда не доверится муштре и зубрёжке. Есть на планете мелочь, всего-то Адам и Ева, и планета уже обитаема не только рефлексирующими организмами.
Гия Канчели велик уже потому, что в одном такте, в одной ноте пишет и смех, и слёзы. Как Слава Полунин, как Юрий Норштейн. Как Шекспир, в конце концов. Там, где конец концов, там же и начало начал, там они все и сидят, каждый на своем пути. Точность – не только вежливость королей, но и признак Бога. Цифровая фотокамера не дает сработать затвору в момент нажатия кнопки «спуск». Вся цифровая фотография называется «как бы», а цифровая музыка «вроде бы». Нарочно или за чужой счет метким не будешь — только сам. И только тогда, когда в один алгоритм совпадут твои почерк, голос, походка, улыбка, абрис тела и все прочее, что умещается в словах «личность» и «цельность». Добавь к этому искренность и получишь один из важных результатов Тропы, а то и само́ ее существо. Тут бы и добавить про суверенитет, но какой может быть суверенитет у фрактала. Это как на ноль разделить. Экспансия пустоты́, дьявольское занятие, прости, Господи.
Сделаем привал в нашей с тобой разведке, я собрал на ходу два пучка разжиги, делай костер, а мы с котелком – за водой, будем чай пить. 
Родник этот в первый раз вижу, назовем его «Сальери» в память о Пушкине. Да, ты верно говоришь: одни несут палки в общий огонь, другие выносят огонь из костра на своей личной палочке. И те, и другие важны, но нам ближе искатели подножных дров, с ними по пути. С таскателями огня будем вежливы и корректны, они имеют право – огонь же общий, мы не объявляли, что он наш. Главное, чтобы таскателей огня было меньше, чем собирателей дров. Ещё есть поджариватели личной сосиски на личной палочке в общем огне. Они очень смешные и похожи на щенков, прячущих на виду у всех свою вожделенную кость.
Чай это, давай кружки. Из котелка пить – губы обожжешь, и меняться им придется. Вместе и по очереди – это разное. Нет, это не тимьян, это чабрец. Нет, разные. Тимьян – степной, он резче, парфюмерией отдаёт. Это – чабрец. Пить его у костра, где горит можжевеловый сушняк, приятно. Говори-говори. Я слушаю.
Дрожит поверхность.
В глубине спокойно.