Карасик учудил. Им дали в школе анкету, там вопрос «В чём счастье людей?». Все написали, что в коммунистическом завтра, а Карасик написал «в обнимании». Маму вызывали на беседу, интересовались, где он проводит свободное время? «В ДПШ, в туристском отделе», сказала мама. Вовка с Анкой пришли в аптеку в пионерских галстуках и спросили сорок презервативов.
— А зачем вам? – заинтересовалась продавщица.
— Мы в них спички в дождь храним, – сказала Анка.
Их с Вовкой заперли в аптеке и вызвали представителей из райкома партии. Пойду вызволять. Милиция уже там. Райком едет.
Походные спички мы действительно носили в презервативах. Напальчники малы, в них коробо́к не влезет.
За высокую стену китайского посольства рядом с ДПШ улетел Серёжкин самолетик с резиновым моторчиком. Отношения с Китаем очень плохие, его правительство называется «клика». Вадика какие-то люди стали запихивать в черную «Волгу» прямо у Войновича во дворе, но Вадик от них убёг.Виталик Шиманов каждый день залетает головой в систему вентиляции и истошно орет:
– Я горячо люблю свою Советскую Родину!!!
Володя Р. тихо рассказывает новости про генерала Григоренко. Меня ищет какой-то поэт-журналист из редакции «Московского комсомольца». У Дубровицкого и Сигизмундовны на ГДРЗ всё стабильно, там новые ребята в «Ровесниках», мы уже выросли. Охочусь за новой книжкой Михаила Анчарова, формат небольшой, обложка мягкая, углядел её за стеклом в киоске «Союзпечать», но киоск закрыт, все ушли на фронт. В воскресенье проведем первенство Москвы по спортивному ориентированию. Фотокарты печатаю у себя дома в ванной комнате. Надо найти время смотаться в Царицыно – полазить и побегать кросс, а то тяжело как-то. Отсыпаюсь стоя в метро, дорога на работу – полтора часа в один конец. Были с женой у моего отца, он живет на 9-й Парковой. Ходит по квартире в валенках, прихрамывает, ноги поморозил ещё в 30-х, когда они вместе с братьями Абалаковыми брали все «пятитысячники» Советского Союза. За день до нашего визита он спустил с лестницы двух людей, носивших по квартирам подрывную литературу. Тех, кто не озарен светом коммунистического мировоззрения и не одобряет генеральную линию партии, он не жалует. Летели они над лестничным пролётом по воздуху вместе со своим чемоданчиком. Казнится за то, что жизнь и бабушка Татьяна Андреевна не дали ему правильно воспитать меня идеологически.
Вероника кормит бездомных собак. У неё никогда не будет детей, муж убил ребенка во чреве, когда в очередной раз избивал её. Мы похитили ее у него в городе Азове и вернули в Москву. 
Уходили ночью по кукурузным полям.
На радио куда-то подевалась Камбурова, не слышно ВИО-66 Юрия Саульского, только Кобзон поёт. Он стал петь и лирические песни, а не только комсомольские. «И вновь продолжается бой», «и Ленин такой молодой», и «Гайдар шагает впереди», и «все пути для нас открыты, все дороги нам видны». Всё замечательно, только некоторые отдельные подрывные элементы то джаз неправильный играют, то повязывают пионерские галстуки, чтобы купить презервативы. На каждого из таких отщепенцев надо искать и находить управу, всё, что власть делает против них – политически целесообразно. А от тебя лишь требуются внятные сигналы лояльности, подавать их легко и просто, так устроена «обратная связь» или то, что её заменяет. Мы – солдаты революции, солдаты трудового фронта, солдаты борьбы с империализмом, мы – солдаты. Несолдаты никому не нужны, да и места в сражениях за светлое будущее им нет. Заградотряды разберутся в судьбе каждого, кто не занял место в общем строю. А уж с теми, кто из него выпал – разберутся совсем особо.
Левиафан с человеческим лицом смотрится странно. Он всё время сюсюкает с детьми, своими будущими солдатами, и у меня на это его занятие топорщится шкура. Смрадное дыхание зверя витает над детскими кроватками, и всё время хочется проветривать и проветривать, но ветер не срывает человеческую маску, она приделана профессионально. Каждый день над нею трудится придворная наука и культура, но даже сам Ланселот в детском возрасте был доверчивым и восторженным ребенком, так же, как его одноклассник Дракон, носил октябрятскую звездочку и галстук, скроенный из алого паруса, и массово шагал в коротких штанишках по главной площади страны.
Анку с Вовкой, разумеется, я в аптеку не посылал. Это была их личная инициатива. Я уважаю их за то, что после всех разбирательств, допросов, комиссий и постановлений глаза их остались незамутненными, а спички остались в той же проверенной временем и ливнями упаковке.
Следующий скандал случился из-за того, что мы слушали пластинку с музыкой Шопена при свечах, выключив лампы дневного освещения, зверски гудевшие своими стартёрами. Формально для меня эта история закончилась вызовом на Бюро РК ВЛКСМ, где меня обвинили в неуплате членских взносов в течение четырех месяцев. Взнос с моей зарплаты составлял 2 копейки в месяц. Таким образом, я задолжал Ленинскому Комсомолу восемь копеек. Хотел отдать сразу, но они не взяли, оргвыводы по мне стоили дороже.
Куда делись четыре двухкопеечные марки из моего комсомольского билета – не знаю до сих пор. Платил я исправно. И ОСВОДу, и ДОСААФу и пёс помнит кому ещё. В «кассу взаимопомощи», кажется. До московской Олимпиады оставалось еще лет десять. В Театре на Таганке какой-то мужичок проводил через котельную, путь в которую лежал через чердак. Коротковолновые диапазоны в приёмнике были нашпигованы глушилками, их было больше, чем слышимых станций.
В школьном радиоузле, где был приёмник ТПС, я мог забираться на высокие короткие волны – 13, 16 и 19 м. В жизни эти диапазоны появились только в портативных шестибатареечных ВЭФах, выпущенных небольшой партией к Олимпиаде. Их шкала была выполнена на английском языке, но счастливыми обладателями стали и простые советские люди, в том числе и я. Мне подарили на детали такой 
неработающий приемник, я перемотал пару контуров, перебрал высокочастотную часть и вышел в чистый, как океанские ветра, шестнадцатиметровый диапазон. Два метра телевизионного кабеля, спаянных в кольцо с разрезом «чулка» внутри, позволяли довольно легко отстраиваться от глушилок. Жужжание их оставалось, но уже не перекрывало сигнала станции.
Детям я «голоса» тогда слушать не давал, это было личное моё интимное занятие. Перемотать «лопухи» (наушники), чтобы они хорошо отдавали речевой частотный диапазон, труда не составляло. Очень забавляли русскоязычные станции всяких проповедников. Все они именовали себя всемирными службами и многозначительными голосам вещали всякую пургу со своих островов Бука-Вука или Тиэо, я уже не помню. По станциям иновещания, рассказывающим зарубежным друзьям правду о жизни в родном СССР, пела Георгиади и плёл кружева на электропианино Николай Левиновский. Они шли на экспорт, советскому слушателю это блюдо не подавалось.
Где-то глубоко в недрах иновещания зрело-вызревало будущее «Эхо Москвы», и надо понимать, что его радийные предки были высокими профессионалами – положение обязывало. Поет в эфире, например, Аида Ведищева, а молодой Бунтман в курилке в это время думает о чём-то своем, а то и вовсе о нашем. Славные ребята, я люблю их. Честные, порядочные профессиональные. Глубоко переживающие всё, что они делают. Славные. Я за них глотку перегрызу (сказала половинка червячка, извиваясь на травке).
Детские передачи, правда, у них не случились. Только Лев Гулько оставался с детьми самим собой, не играл в демократичного взрослого, который прячет свою снисходительность, и не боялся детей. Его «детские эхи», бесспорно, создавались тем внутренним ребенком, которого он в себе сохранил. Многие остальные, включая са́мого самого́, выглядели на фоне Льва более или менее успешными массовиками-затейниками, вынужденными заполнять вакансию детского ведущего, потому что дети есть, и куда нафиг от них денешься. Своего дяди Коли Литвинова на «Эхе» не нашлось, и это никакой не минус, а особенность. При этом журналисты «Эха» ничуть не в долгу перед детьми – они реально работают в системах пропавших детей.
Но что-то всё равно свербит в глубине души слева по поводу Детского Эха. Никакие кавычки Детскому Эху не нужны, но не говорите детям про детское – быть ребенком неприлично, дети думают, что они – люди, это не так уж далеко от истины.