Опять искомое слово.
Если всё происходящее выразить графически, частотно, то найдется немало производных от текущего кода, от текущей модификации кода существования всего, что существует. Считывая эти графические, а то и волновые вариации и разглядывая сквозь них текущий код жизни, мы сводим к минимуму свои ошибки.
Вот идет показ мод. Это и есть, например, показ производных от текущих модификаций кода и/или от векторов, к ним ведущих. Я заметил, что мода во всех своих проявлениях реагирует на изменение в «музыке небесной». Помню, глянул однажды «показ летних мод», и мы были все лето защищены от внезапной непогоды, налетающей сбоку.
Да и само слово «модификация»…
В искомом слове как раз запечатлены динамические, изменяющиеся признаки/параметры кода существования. С кодом жизни (того, что мы называем жизнью) проще, он – фрагмент общего «бегущего» кода. Характерные признаки, маркеры определенного и обособленного для познания человеком вот это слово.
Ах, это слово.
Вначале было слово, но я его забыл и теперь пытаюсь вспомнить.
…Только к концу 80-х годов появились карты, по которым можно ходить. Помню, в 60-х ребята из МИИГАиКа (московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии, располагался вблизи спального корпуса нашего интерната, чуть в глубине от Старой Басманной, за большим храмом. Мы дружили) показывали мне, как с помощью синтетической пленки искажают топографическую основу и печатают «карты», которые потом продают для туристов. Ошибка прокладки маршрута на таких картах была гарантированной и чудовищной, опасной для всех участников походной группы. Теперь я вижу и понимаю, как таким же приемом пользуется пропаганда, искажая уже не географически-топографическую истинную картину, а историю, социальные явления, общественную жизнь. Картографы называли те искаженные карты – «для китайцев». Но ходили по ним свои. Блуждали, гибли, разбивались.
У искажения карт тоже есть своя история. В 30-х годах горные туристы и альпинисты пользовались хорошими, верными, подробными картами. Вместе с ними ходили в горы, причем массово, наши германские друзья – будущие и действующие офицеры германской армии. Все подробные карты к началу войны 1941 у фрицев уже были. Страх повтора таких событий и двигал высокими начальниками картографов и геодезистов. Когда ведешь по горам детей, твои карты должны быть точными, подробными и чистыми.
Да что уж там «по горам»… Ведешь в подмосковных лесах и на участке в 10 км выдаешь ошибку 28 градусов. Какой же я вам с детьми китаец, если вы меня так гоните в ошибку. Бывало очень обидно, а то и опасно. Зависаешь с группой где-нибудь на склоне, солнце садится, группа под полным грузом, вверх идти – нет воды для ночлега, а вниз – совершенно неизвестно, что там: какие склоны, есть ли проход.
Перед глазами – интернатский четвероклассник Борька с лесным именем Паниковский. В походе на Чугуш Борька нёс цилиндрическое ведро, плоских тогда еще не было. Ведро с крышкой не помещалось в Борькин «петровский» рюкзак, «абалаковские» были только у половины группы, и привязанное снаружи ведро регулярно на спусках отцеплялось от Борьки и проделывало свой путь вниз самостоятельно и с песнями. Именно это ведро предупредило нас, загрохотав на «лопатке» – участке склона с куэстой – скальным пластом, опасным для преодоления. Было уже почти темно, но Борькины глаза в этот миг я увидел и запомнил на всю жизнь.
Смотрю в телевизор и вижу, как по искаженной «картографами» земле идут искаженные тремя войнами люди.
Как быть детям? Неужели настоящий патриотизм – не любовь к своей стране, а ненависть к чужой?
Паниковский из 4-го «А» очень любил песенку Сергея Никитина с такими словами:
Здравствуй, заяц, – молвил гусь —
Отчего ты грустный?
– Откровенно признаю́сь —
Я ужасно вкусный.
Я такой же вкусный,
Как вилок капустный.
Оттого и скучный,
Оттого и грустный.
Если хочешь преуспеть
И прожить со смыслом, –
Не старайся повкуснеть.
Оставайся кислым.
Борька, сколько раз ни слушал эту песню, всегда в конце её удивленно и радостно смеялся. Не могу вспомнить его настоящую фамилию. Так и останется в памяти – Паниковский с гремящим на спусках ведром.
Можно написать учебник Дураковедения, даже курс Дурологии, но особым спросом на книжных прилавках они пользоваться не будут. Да и запретить могут за разглашение гостайны или подрывную деятельность. Дураки, например, бывают клинические, оптимизированные и пламенные. Последних особо приветствовал Писарев. Вторых – Чехов. Первые могут стать вторыми и третьими в зависимости от работы социальных лифтов. Эти лифты нынче – система секретная, гостайна. Мы наблюдаем за их работой косвенно, замечая – кто оказался наверху и кто лежит на дне. Лифт наш насущный даждь нам днесь…
В дачном поселке «Удельная» была небольшая улочка, которая называлась «Тупик Опаленной Юности».
Когда я в клетке – мысль моя свободна. Почему, когда я свободен, мысль моя – в клетке?
У Борьки Паниковского было открытое, мальчишечье и вместе с тем высокое и ясное старушечье лицо без морщин. Наверное, такие лица носили люди в «Таежном тупике».Обе полоски бровей чуть загибались вверх от переносицы, такие лица бывают у детдомовских и интернатских. Они обозначают привычную душевную боль, внутри которой живет этот человек. Он не покидает своей боли, она – его дом, за ее пределами – еще больнее, а так, как есть, – привычно. Если взрослый Борька стал батюшкой, то лицо ему точно пригодилось.
Всемирные бульдоги под всемирным ковром – это все равно бульдоги под ковром. И нечего щеки надувать.
Когда стрелки компасов крутились, не показывая ничего, когда небо становилось мглой, где не было ни звезд, ни солнца, когда не было никаких троп, даже звериных, я говорил:
– Выведу!
И выводил. Всегда.
Выведу и сейчас. Через выжженный усталостью взгляд, через железные решетки, заборы и ограды. Еще один Фома отвалил в бездорожье искать свой благостный путь, а мы пойдем вот сюда, в сужение скал, в сумрак широколиственного леса, где птичьи пути смыкаются над каньонами и стремнинами. Я не знаю дороги, потому что её нет. У меня нет права отчаяться, упасть, отказаться. Посмотрим в глаза, улыбнемся и пойдем – дальше, дальше, дальше. Там перевал, который никто еще не переваливал, там солнце, которое никому еще не светило.