С ребятами легко говорить на любые темы. Чаще всего разговоры они заводят сами – им интересно сверять свои догадки и открытия с опытом взрослых. Сидим у костра.
– Юр, существа существуют. А вещества веществуют? – спрашивает Жур. Ему уже двенадцать, он провокатор и любит всё сверлить. Когда нужно что-нибудь просверлить, это отдается ему.
– Есть суть, – говорю я. – Она существует. И есть вещь, она веществует.
– Суть чего? – спрашивает Жур.
– Давай скажу точнее, – поправляюсь я. – Есть сущее…
– А есть вещее? – спрашивает Жур.
– Я, – говорю, – существо. И я состою из вещества.
– Это существенная вещь, – подначивает Чушка.
– Как ныне сбирается вещий Олег, – говорит Жур, и все немножко думают, и я тоже. Жур хочет быть журналистом, поэтому он Жур.
– Ве́сти. Вещать. Вещи. Давайте разберемся, – говорю я спокойно, но еще никак не представляю этого разбирательства. О чём оно? Вряд ли о лингвистических приключениях.
– Вот, всегда собираемся чтобы разобраться, – ворчит Чушка.
– И разбираемся, чтобы собраться, – кивает Алька.
– Не знаю, – говорю я. – Ищите. Что сумею – подскажу.
– Разве вещество может быть существом? – спрашивает Серенький.
– Может, – уверенно говорит Жур. – Солярис, например.
Он читал Станислава Лема, особенно ему понравились сказки роботов, над приключениями Клапауциуса и Трурля он хохотал до коликов, и снова хохотал, вспоминая.
– Жур, как думаешь, – спрашиваю я. – Робот – это существо?
– Конечно, – улыбается Жур.
– А выключенный робот? – не унимаюсь я.
– Выключенное существо, – уверенно говорит Жур.
Алька ставит в жаркие угли котелок. Это будет чай. Нас здесь восемь человек, я девятый, мы второй день на верхнем, свеже поставленном лагере. Работы с рассвета до темноты, такое рабочее напряжение сохраняется еще несколько дней, но Алька спрашивает спокойно и равнодушно, невзначай:
– Отбой свободный?
Свободный отбой – это когда каждый уползает спать, когда захочет. В таких случаях на следующее утро бывает свободный подъем – тихая мечта всех уработавшихся тропяных.
– Подъем завтра надо общий, – говорю я. – Прогноз на неделю плохой, надо успеть оборудоваться. А отбой – как решите.
– Свободный! – почти хором проговаривает Тропа. Все хотят говорить разговор до засыпания и готовы при этом в семь утра быть на ногах.
– Юр, а время – это вещество? – спрашивает Жур.
– Время – это то, что оно само о себе думает, – говорю я с напускной серьезностью.
– А что оно думает? – спрашивает Жур.
– Спроси у него сам, – предлагаю я. – Вы же давно знакомы.
Куда как заманчиво и просто свести всё к научно-популярной версии, но она тропяных не устроит, они готовы копать до самой сути, до истины. Все превратятся в Журов и будут сверлить. Стихия вечерних разговоров всегда неожиданна в своих поворотах и прочих проявлениях, но задавать ей стройность и вгонять в параметры – не принято. Поэтому мы пока не знаем, о чём говорим, по поводу чего и как можно сверять мнения, да и нужно ли. В любом случае возвращать всех к истоку разговора неприлично, не принято.
– Чушь, – говорит Чушка. – Время – это существо, и мы внутри него живём.
– Существо можно пощупать, – говорит Жур. – А время – как?
– Часы у тебя зачем? – спрашивает Чушка.
– Для красоты, – отвечает Жур.
– Красота – штука временная, – говорит Чушка и застывает, пытаясь понять, что он сказал.
– Народ, мы сейчас о чём? – спрашивает Алька.
Народ безмолвствует. Я – тоже народ.
– Да мы просто так, чаю попить, – сообщает Стан.
– Чай – это хорошее вещество, – заявляет Алька.
Понятно, что все при этом думают про существо. Я тут же молча предполагаю, что речь идет о том, где пролегает граница между живым и неживым, но разговор может повернуться как угодно. Такие разговоры напоминают мне детские рисунки – каракули, смысл которых не ясен без подсказки рисовальщика. Но нечто владеет всеми, пока невыразимое и потому принимающее, примеряющее множество знакомых обличий, образов и слов.
– Все существа состоят из вещества, – сообщает Чушка.
– Ну да, – кивает Алька. – Берешь вещество и делаешь существо, да?
– Да, – соглашается Чушка. – Но для этого время надо.
– Чтобы оживить? – спрашивает Жур. Чушка пожимает плечами и задумывается.
– Народ, я пошел спать, – говорит Влас. – Глаза слипаются.
– Доброй ночи, – говорит Тропа.
– Доброй ночи, – говорит Влас и уходит в палатку.
– Станик, достань, пожалуйста, заварку, – просит Алька. Стан кивает, идет к продуктовой навеске.
– Тебе подсветить? – спрашивает Серенький.
– Нет, спасибо. Тут всё видно.
– Стан, захвати в коробке восемь печенек, – прошу я.
– Девять, – говорит Алька.
– Девять, – поправляюсь я.
После аварии 91 года я перестал себя считать. Алька всё это про меня знает, в Питере он не пускал меня одного переходить улицу. Он говорит, что у меня какие-то проблемы с инстинктом самосохранения, но я думаю, что просто стал рассеян.
– Все равно, костер – это существо, – говорит Серенький, глядя в костер. – Я же его чую, что он живой.
Серенький – огневой, он взаимно дружен со всеми кострами, знает как их кормить, укладывать, как сделать огонь или жар максимально полезным и приятным для обеих сторон – для костра и человека. Он с костром на «ты», но без всякой фамильярности и без панибратства. Костер тоже с ним на «ты».
– Может, всё зависит от того, кто смотрит, – предполагает Жур. – Для одних – вещество, для других – существо?
– А если вместе смотрим, тогда как? – спрашивает Алька.
Чай напаривается в котелке, ему нужно минут семь. Соня-полчок, крысобелка, раскричалась в кроне дерева, возмущается, – все, кому положено, уже спят в лесу, а эти (мы) – всё никак. Сейчас начнет швыряться в нас огрызками всяких веточек и прочим мусором, чтобы мы ушли. Сонькин крик эхом отдается в лесу, но нас не беспокоит, мы привыкли. У соньки крысиная морда и красивый беличий хвост, мы встречались.
– Олег, ты вещий? – спрашивает Жур у Олега.
– Не знаю, – серьезно отвечает Олег. Потом все дружно смотрят на круглого флегматичного Лёшика, у которого мама – патологоанатом. Может, он что-нибудь скажет как эксперт? Но Лешик молчит. Множество образов проносится сейчас в головах, слепляются ощущения, разделяются, толкают друг друга. Вот тень пробегает по лицу Жура, его слегка передергивает. Это он пережил какой-то явившийся к нему образ и ощущения, которые этот образ вызвал. Лицо его светлеет. Все понимают, что в каждом происходит внутренняя работа, переживания, воспоминания. Никто не вмешается во внутреннюю работу человека, не прервет его внутреннюю мелодию, не полезет в его память, это не принято. Это немыслимо.
В детстве я мечтал придумать такую кинокамеру, которая снимает всё внутри человека, но потом как-то не случилось. От происходящего внутри легко получается только звуковая дорожка, а у писателей… кхгм… текстовая трансляция.
Чушку внутри что-то напугало, насторожило.
– Юр, – зовет он тихо.
– Что, Лерка? – отзываюсь я.
– Юр, – не решается он продолжить. Многоточие висит в воздухе, его раскачивают дымки́ костра. Серенький прав, костер говорит с нами на своём языке, я тоже это чую с детства, но с переводом на человеческий язык бывают проблемы.
– Вот, – говорит Чушка. Вместе со всеми он смотрит на пляшущие дымки, будто они говорят о разгадке, но слов не разобрать.
– Вот Ленин… Мы с бабушкой ходили… Он существо?
Я плыву, чувствую себя канатоходцем на ветру. Надо пройти так, чтобы не упасть ни вправо, ни влево, ни вперед, ни назад и при этом никак не помешать идущим рядом с тобой. У меня максимум полсекунды на ответ. Ответ не должен быть приговором. Моё слово весит много и стоит дорого, так было всегда, с тех пор, как я научился говорить. Мне можно верить. Это проверено множество раз и проверяется каждый день.
– Бабушка сказала, что он вечно живой, – добавляет мне еще полсекунды Чушка. – Значит, он – существо?
– Бывает, «да», бывает, «нет», а бывает «предположим», – выкручиваюсь я. Выкручиваться скверно, потом будешь долго обмывать душу, да и сам процесс неприятен.
– Если хочешь, – говорю я Чушке, – давай предположим.
– Давай, – соглашается Чушка. – А что предположим?
– Предположим, что бабушка что-то знает про Ленина, чего не знаем мы.
– Ну да, – соглашается Чушка. – Я говорю, бабуль, а что будет если его вынести на солнечный свет? А она как ущипнёт…
– Он заспиртованный лежит, – сообщает Серенький. – Ему всё равно.
– Не, он сам водку не пил, – авторитетно заявляет Стан. – Это его уже потом пропитали.
Все тут же пережили в своём воображении эту процедуру, и разговор продолжился. От меня ждут конечной информации, безо всяких мнений-суждений, только так и не иначе. Я у них – референт, со всеми вытекающими, я их посол в большом взрослом мире, а посол должен быть дипломатичным, уверенно пограничным и заодно этичным. Фух…
– Ничего он не заспиртован, – поясняет круглый Лёшик. – Он бальзамирован. Это бальзам.
Народ на всякий случай переживает внутри себя процедуру бальзамирования. У нас в аптечке есть «бальзам Караваева», это маленький пузырек, его хватит на два пальца, не больше. Бальзамирование, в отличие от проспиртовывания никто никогда не видел, и я замечаю по сигналам, что все его представляют по-разному. Печеньки в это время никто не откусывает, чай не прихлебывает. Пальцы рук у всех чуть вытянуты и слегка напряжены – все готовы отпрянуть от своих внутренних картинок.
Я продолжаю удерживать равновесие и спрашиваю у Чушки:
– А после мавзолея вы с бабушкой как-то изменились?
– Да, – говорит Чушка. – Бабушка помолодела, а я заболел воспалением лёгких.
– Юрк, – выручает меня Алька, – смотри, вот можно осуществить что-то. А можно ли овеществить?
У Станислава Лема в сказках про роботов Трурля и Клапауциуса есть герой величиной с булавочную головку, робот-подсказчик, которого зовут Вух. Кладешь его в ухо, и он всё тебе подсказывает, не ошибёшься, и думать не надо, вспоминать, сопоставлять, предполагать. Правильный ответ всегда с тобой. Я не хочу быть Вухом у Тропы. У меня не те габариты, да и бытность рыбки-лоцмана никогда меня не привлекала.
Тончайшую, подвижную ткань детского разговора можно враз прибить к основам взрослыми гвоздями, но кто я такой, чтобы ее прибивать? Опыт? Если бы опыт был важен, он передавался бы по наследству, но никакой ребенок не знает при рождении, что огонь жжёт, пока не обожжется. Невзрачность опыта – путь к совершенству. Опытом можно пользоваться, когда живешь в постоянном страхе ошибки, страхе последствий ошибки и страхе этого страха. Обустроить познание мира для ребенка так, чтобы это познание не стало летальным – вот задача. Транслировать свой опыт можно только послушному ребенку, он всё выполнит, но проживет ли он жизнь во имя изменения мира к лучшему? Исполнит ли своё предназначение, или только выполнит наши ему назначения? Что могут послушные дети?
– Можно, – говорю я Альке и прихлопываю комара на тыльной стороне ладони. – Видишь?
– Убийца, – говорит Алька. – Изверг.
– Неча кровь сосать, – говорю я. – Не приглашали. Убийственные для комаров хлопки пробегают по тропяному кругу.
– А как же равенство и братство? – спрашивает Алька.
– Я же не летал к нему его кровь сосать, – говорю я. – Он сам приперся. Это равенство?
– А почему они друг друга не сосут? – интересуется Чушка.
– Мы для них не люди, а ходячие бурдюки с теплой питательной жидкостью, – говорю я.
– С питательным веществом, – уточняет Алька.
– Комар и кровь, человек и нефть, – выстраиваю я.
– А нефть живая? – спрашивает Чушка.
– А кровь? – спрашиваю я и чувствую, что пошел слишком далеко и категорично. Смягчаю:
– Если для этого (стучу себя пальцем по лбу три раза) всё важное заключено в коре головного мозга, почему важное для планеты не может быть в её коре?
– У Ленина мозги порезали на такие тонкие пластинки, – говорит круглый Лёшик. – И каждую пластинку положили между двумя стекляшками.
– Это они по веществу хотят понять существо, – говорит Алька. – А надо по существу.
Сонька опять возмущается, на этот раз – Алькиными догадками. К ней присоединяется из глубокой темноты заунывная ночная птица.
– Ну, воду же мы пьём, – говорит Жур. – Даже росу с цветов слизываем.
– Пьем, – подтверждает Чушка. – Но она ведь сверху, не надо дырки делать.
– Цветок нас не приглашал с него росу слизывать, – уверенно говорит Стан и поджимает губы.
– Парни, – спрашиваю я, – кто хочет со мной кружечки всполоснуть?
Всполоснуть кружечки со мной захотели все. Вернувшись к костру, мы поговорили еще часа полтора и, слава Богу, к окончательным выводам не пришли. Только Жур сказал в конце:
Суфлёры или начальники – не модераторы, у них другое. Налейте в миску кружку воды, поставьте её себе на голову, разведите руки в стороны и сделайте круг вокруг костра, ничего не пролив. Если получится – смело вступайте в детскую болтовню, толк из вас выйдет. Туда ему и дорога.