Меня зовут Ходьба.
Ниже спускаюсь с хребта, увожу группу от грозы, но быстро нельзя, только спокойным серпантином, чтобы не падали школьники этой чужой группы под тяжёлыми рюкзаками. Небо подсказало напряжённое ожидание, потом напряжение спало, но ожидание, вполне определённое, осталось. Гроза будет. Дышать уже влажно, под куполом черепа и неба — одно и то же серо-ватное, затыкающее уши, изнутри давящее на глаза. Мгновенная рамка из 2-го и 5-го пальцев показывает высокую электризацию в воздухе; понятно, что нужно скорее до леса.
Мыкаюсь мысленно по возможным путям спуска, их несколько, внутри выбираю второй, ниже высокого острова «рододы», но тут же, как в заказных снах, прохожу ещё несколько вариантов.
Да, правильно выбрал, тут плоский подхребтик, удаётся безопасно потерять высоту ещё на несколько десятков метров — всё ближе к спасительному безопасному лесу. Круто закладываю серпантин влево, косым траверсом беру склон, ещё метров двадцать вниз, группа ровным дыханием идёт за мной, все хорошо обучены ходить строем, то есть — «гуськом». Грант Некифирыч их обучил, «родода» хлещет по лицу влажными крепкими стеблями, их кривизна приносит синяки и шишки, но мы их привычно минуем — почти всегда — за счёт чувства дистанции и привычно выверенного ступания ноги.
Не знал, что через тридцать лет буду вынужденно и пошагово писать про это, вспоминая узелки стеблей, накрапывающий дождь и спуск наперегонки с грозой к безопасному лесу, где молния уже дура, пофигистка или просто безмозглое творение физических сил.
Грант Некифирыч Генженец, стареющий кудесник вождения человеческих детёнышей по горам, обходчик невидимых микробабахов и спотыкашек в высоких травах и низких туманах, минователь блуканий и утыков, учит меня внезапно и густо, учит, на сей раз своим отсутствием, быть одновременно на карте, на местности и на месте любого за мной идущего со всеми его очучениями и представлениями; быть рельефом, погодой, почти неуловимой динамикой всего и вся вместе. Я веду его группу второй день, а его опускают больного с приюта Фирст в цивилизацию, там есть больница с кардиологом. Это был первый раз, когда он упал на маршруте и попросил замены руководителя, потом он падал ещё два раза. Причём, во время последнего падения он уже ничего не попросил, а вознёсся в неведомую пока точку неба, или ядра земного, или очередной дыры сложного цвета, оставив свою группу Лерке Юдину.
Лерка Юдин двадцать лет носил по всем походам Гранта его трофейный «Вольтмейстер». Аккордеон замолк, но Лерка продолжал его таскать с собой, изредка расчехляя на проблемных привалах непроходимых чащ и скальных утыков.
Да, на проблемных привалах и ночёвках. Когда проблема не решается мгновенно — нужна музыка. Сначала кажется, что она только иллюстрирует и сопровождает проблему, потом оказывается, что она приводит к решению.
Нет, никакого «внезапно» тут нет, это всё сообразно ощутимому устройству мира, его стоянию в стоячей воде, равному движению во времени. Попробуй: как найдёшь в себе стоящую точку всего — так это «всё» хорошо видно, слышно и решаемо для тех, кто в пути. Но долго на ней балансировать не сможешь — свалишься мимо, или в «шизуху». В кавычках или без? Ты ведь не в пути, когда балансируешь в стоячей точке, значит, ты в это время — нигде, но ещё не готов быть никем, поскольку занят делом — уводишь от грозы чужую детскую группу, если вообще бывают чужие дети. В стоящей точке их точно нет. В ней и ты — никто, спеши её покидать, получив ответ на вопрос. Или вечно держись в ней, притягивая все молнии, но умело делая все нужные дела.
Пребывание в этой точке называют озарением, вдохновением, гениальностью. Доска твоего «я» стоит на бегущей волне «не я» — всего многообразия мира, скажем. А хочешь быть в этой точке (быть точкой) или только представлять себя ею — тебе выбирать. Кавычки мне ходьбу сбивают, нет их, на самом деле. Они — как_бы (имя существительное). Они — _будто_. Кавычки мешают и в строке, и в жизни. Если их слишком много, начинается та самая ностальгия по Настоящему. Но поди, обойдись без кавычек, если хочешь что-то объяснить. И попробуй с кавычками быть настоящим и в строке, и в жизни… Эх, дороги. Одни фракталы, а не дороги. И весь диалог — между Правым и Левым. Полушариями. Но и одиночеством это не назовёшь. Сколько стариков в пискаровском мультике про игру в шахматы? Один? Два? Гуманисты фильм делали, шахматы у них. А если тут вообще поединок шахматиста с боксёром, где каждый делает своё дело (это я «икру мечу» на социум поганый). Впрочем, зачем кавычки: икру мечу. Давай, разберись с точкой в «стоячей волне», фракталами и кавычками, разберись с ними в себе, тогда и двинемся дальше. Шахматист с боксёром?
Витюн вдруг сказал, что носки у него поизнасиловались, и это было куда точнее, чем правильное применение слов. Мозгов у него, так он говорит, в голове нет. Я и спросил — как же он тогда так точно с первого раза колышки забил? Да, говорит, в голове у меня мозгов нет. Они по всему телу как-то разбросаны. Где я ему найду пару одинаковых носков, в каком мешке? Нет одинаковых уже много лет. Это — ещё одно доказательство, что ничего не бывает два. Хоть — и два раза, но — всегда по одному. Никто, никого и ничто ничего заменить не может. И тебя никто не заменит, но ты ли это?
Рисунок Елены Горбачевой