Я бегаю по горам – как летаю.
У меня лёгкий и быстрый шаг. Могу двадцать пять шагов не дышать. Потом – надо.На груди у меня жидкостный компас. Он висит там, куда при случае бьют себя в грудь. Я хорошо вожу в тумане и предугадываю внезапные препятствия.Еще шесть таких же, как я, элитных инструкторов-трассировщиков живут в разных городах и весях СССР.
Мы собираемся раз в году на десять дней и самым приятным образом повышаем свою квалификацию, особенно по вечерам. Никакая другая команда не выиграет у нас ни полосу препятствий, ни маршрутное ориентирование, ни спортивное. По отдельности мы можем кому-то что-то проиграть, командой – не можем.
Четверо из нас работают с детьми. Леса и горы для нас – открытая книга и дети балдеют от этого. От того, что она открыта и можно заглядывать в неё сколько хочешь — и ещё разок.
Я лучше всех бегаю ориентирование, ставлю палатку в одиночку и разжигаю костёр. Толя Гуров – большой, добрый – отличный организатор. Он умрет от рака, когда ему чуть перевалит за 30. Остальные тоже уйдут. Когда мне будет 60, я из этой команды останусь один. Дети – это всё чепуха, надо писать книжку про трассировку, рельеф, микрорельеф, про логику троп и про их сказочную, ведущую к успеху нелогичность.
Личность — это хорошо, но что ей тут делать без жидкостного компаса на груди?
Три года я занимался одиночным хождением и понял, почем стоит жизнь. Ничего она не стоит, если в ней нет людей, если ты один.
Мне ничуть не жалко расставаться с миром, – впечатлений, полученных за жизнь, хватило бы на десять жизней. Это мир останется без меня, а не я без него. Тоненькая, как проволочка тропяной связи, незаметная, как обстоятельство пятого ряда, – интонация – уйдет вместе со мной. Я не могу её оставить – некому. Этой интонации было свое время и теперь у неё времени нет. Я не научился писать словами, но по-прежнему могу 
играть всякую музыку из головы долго, беспрерывно, пока очень-очень сильно не устану или не захочу в туалет.
Я хотел посмотреть, насколько годятся для прокладки тропы детьми Сьерра-Маэстра и китайские горы, но не успел. Алтай, например, в нас не нуждается, значит, и мы в нём.
Меня беспокоят скопища шакалящих людей, называемые городами. Мне леденят душу брошенные людьми деревни и сёла моей страны, но я не буду навзрыд. Рыдать может каждый, а я – могу делать. Вокзал на тупиковой ветке, на который прибыла моя Родина, не подлежит перестройке, а поезда, прибывающие сюда, не нуждаются больше в ускорении. От этой конечной станции – путь только по тропам, а я и есть трассировщик, который знает, где и как нужно и можно идти.