В «Мурзилке» к 100-летию В.И. Ленина была напечатана загадка:
«Это что за большевик,
Он залез на броневик,
Он большую кепку носит,
Букву «р» не произносит».
Отгадка, как всегда, печаталась тут же, но вверх ногами: «нинǝv».
Во многих серьезных редакциях я видел эту страничку из «Мурзилки», прикрепленную к стене над головой главреда или его заместителя. Советский человек поймет, о чем я говорю.
Интересен был журнал «Радио», но я не сразу понимал все напечатанные там схемы. Они были неподъемны для меня, 12-13-летнего и по смыслу, и экономически. Чтобы спаять такую схему, надо было иметь по килограмму олова и канифоли, а у меня было их совсем немножко в круглой картонной коробочке, приобретенных на скромные суммы вместо школьных завтраков. Однажды я паял и ел морковку одновременно и перепутал руки. Тыкал морковкой в спайку, пока не задымились губы. С тех пор поедание морковки является для меня очень отдельным от всего занятием. Кроме того, с этого дня мне редко изменял вкус.
Это был 1958 год, в Москве стали появляться новые троллейбусы завода имени Урицкого, наполнявшие улицы громким воем электромоторов. Это было непривычно после бесшумных троллейбусов старого образца со скошенным носом. Вода тогда была еще водой, а не слегка очищенным раствором всяких реагентов, снег – снегом, дождь – дождём. Только по речке Яузе, слышной носом издалека, плыло всё, что всегда всплывает, плыло толстыми слоями и впадало в Москву-реку, а там уж и в Оку, которая несмотря на это была живой рекой, полной рыбы и подводной растительности. Сейчас Ока уже мертва.
Нырять в пресной воде я не любил, она щиплет глаза, в отличие от морской, в которой всё видно. Впрочем, это уже не про Яузу. Говорят, американцы в 60-х предложили очистить её, но всё, что найдут на дне, – заберут себе. Советское правительство отказалось. Недалеко от моей 358-й школы, где я учился в старших классах, в Яузе лежит золотая карета Екатерины. Место это называется «Коровий брод», в просторечии – «Коровка-бровка». Вскоре после нее, ниже по течению, красота мест, занимаемых когда-то Францем Лефортом, с Лефортовскими прудами и окрестными усадьбами на западный манер. На другом берегу – памятный мне стадион «Строитель», где я провел свои футбольные годы, а чуть поодаль – ЦАГИ, Центральный аэрогидродинамический институт с ревущей на весь огромный район аэродинамической трубой.
Немецкий рынок еще не стал Бауманским и располагался ближе к метро во внутренних двориках квартала среди сараев и застывших во времени одноэтажных домиков Старой Москвы.
Немецкий рынок до сих пор часто снится мне, прилавки его – над моей головой, они для взрослых, но издали видны и манят запахом молочные бидоны, огородная зелень и валенки, варежки, стельки, сапоги, подковки, помидоры и красочная таблица под названием «Разделка свиной туши». Пирожки из фанерных коробов, разнообразная рыба и глиняные «пробки» с порохом, которыми ассирийцы и цыгане торговали из-под полы. Такая пробка вставлялась в деревянный «пугач» на резиновой тяге, боёк ударял в пробку, и она гремела, поднимая в воздух стаи воробьев, которым на Немецком рынке был полный гастрономический простор.
Рынок был Немецким, поскольку находился на краю Немецкой Слободы, в которую за новыми впечатлениями и приключениями регулярно наезжал Петр Алексеевич Первый. От Земляного вала берёшь по Старой Басманной, минуешь Разгуляй с его трактирами и холодной вытрезвительной речкой Ольховкой, оставляешь слева имение и сад царского палача Малюты Скуратова и – бери правее, вот тебе и Немецкий рынок.
Чугунные круги от старых печей, ведомые проволочными «поводками», справно катились по московским улицам, а мальчишки, которые их катили, воображали себя ведущими всякие колёсные экипажи, а то и корабли с самолётами.
Город был полон разными будоражащими запахами, которые исчезли или исказились только с наступлением эры пластмасс и химикатов. Паровозные дымы сливались с дымами печных труб и котельных, а весной все запахи смешивались в один восторженный букет. Тополиный пух кое-где собирался в многослойную подушку, на которой чугунные круги спотыкались, но тут же снова продолжали свой путь по довоенным ещё асфальтам, ведомые опытными водителями чугунных кругов. Жесткие проволочные поводки, которыми мальчишки вели круги, выделывали в воздухе фигуры высшего пилотажа, удерживая равновесие и маневры чугунного обруча. Высшим шиком считалось вести обруч бесшумно или наоборот с неповторимым оригинальным звуком и ни разу не уронить его, оббегая по узким, изрытым временем тротуарам свой квартал.
Время самокатов на подшипниковом ходу еще не наступило, и чугунные обручи шуршали и гремели по улицам, обучая выбирать дорогу для колесного экипажа. Солнце, обруч, мелькающие ноги его владельца, звуки старых московских подворотен. Наши мальчишеские слова – «атас», «бояки» (тру́сы), «законно», «фрицы» (враги), «вредители» (враги народа), «шпионы» (кто одет не по-нашему, да еще в очках и в шляпе). И страшные клятвы, которые всегда оканчивались словами «по гроб жизни!».
Большой обруч устойчивее, его вести легче. У меня был маленький, но я наловчился. Он стал моей частью, как и у других. До сих пор, бывает, ловлю себя на том, что веду обруч, особенно во сне. Только он теперь большой, как у всех. Вести его легко, сам не замечаешь как.