«Нам всем служила мерой
Зеленая Гора»,
– пел Саша Стрижевский посвящение Тропе.
Тропой действительно можно измерять социально-политический климат. Она никогда не «колеблется вместе с линией партии», а уж степень <...> всегда была в прямой зависимости от толерантности властей к иным путям, нежели БАМы и автобаны или покорение Венеры вместо ее изучения.
Здесь нет долго ношеных или долго выстраданных мыслей, потоковые тексты быстролётны, сиюминутны, я думаю на бумаге и бегу дальше, оставляя тебе словесную шелуху от сладкого мучения по имени познание, рассуждение, этому нет конца при жизни, если не превратиться в овощ. Видимо, этому нет конца и после смерти, но матрицы и пуансоны мира обретут другое качество, из приемника мы перенесемся в передатчик, где мотивации Замысла предстанут перед нами без защитных одежд земного мира. Если Бог – субъект, то у него есть своя субъективная реальность, а объективная реальность бывает разве только у объектов. «Бог – в тебе», – говорила нам школьная нянечка тетя Паша, а мы смотрели на нее, тёмную и отсталую, с высоты своего пионерского строя, не понимая, что возражая ей на то, что Бога нет, уничтожали себя.
Тетя Паша была нянечкой в школе и до войны, когда в нашу 346-ю ходил учиться Юрий Владимирович Никулин. Тетипашиино выражение лица, лукаво-простецкое, но выдающее огромную внутреннюю силу, я видел у него и в цирке, и в кино. Бывало оно и у тогдашних московских футбольных болельщиков, идущих на матч переживать за любимую команду, то же неистребимое высокое упрямство в маске простого лица чудилось мне в голосе Виктора Синявского, футбольного радиокомментатора дотелевизионных времен. Черный бумажный круг репродуктора, из которого говорил в нашем доме Синявский, казалось, обретал выражение лица, – то самое, тетипашино, когда она говорила: «Бог – в тебе».
Очередь, стоявшая на Пасху в Елоховский собор, вытягивалась мимо нашего подъезда далеко по Ново-Рязанской улице, гремели и звенели трамваи, люди заходили к нам попросить воды и по всякой другой нужде. Это были люди с другими лицами. Позже я видел такие светлые лица на концертах Окуджавы и Камбуровой, в квартире Володи Войновича, в Третьяковке. Я чувствовал себя Гадким Утенком среди этих лиц, чуть отрешенных от повседневной жизни, но несущих на себе внутреннее тепло, милосердие и благородство. Потом, в 60-х, в Москву хлынули потоки деревенских жителей, покидавших родные места. Их лица тоже были прекрасны, но не очень близки мне. Их язык выдавал не то чтобы чужаков, но гостей-иноземцев с их маленькими причудами произношения слов и не очень великим словарным запасом. Ассирийцы владели всеми обувными киосками-лотками, у них можно было купить стельки и набойки, подковки и шнурки, а за 10 копеек и почистить обувь. Татары занимались всякими трубами и кранами в наших домах, азербайджанцы торговали на рынках, евреи были старьёвщиками, и крик «старьё-берё» редко утихал в московских закоулках.
Хлынувшие в столицу сельские жители не очень обособлялись, не составляли своих сообществ, но инстинктивно двинулись на контакты с Мещанской слободой, которая и сама начала метастазировать в их сторону в поисках культурного единения. Город стал заполняться пятиэтажными бараками-хрущебами, где все окончательно смешались в едином танце вокруг чешского хрусталя, венгерских консервов, болгарского табака и югославской кухонной утвари. Оклад в 80 рублей считался очень приличным и вызывал уважение соседей, а у некоторых было и по 100 рублей в месяц, и куда они их девали – не понятно. Я получал тогда 48 рублей 50 копеек в месяц, и мне хватало на всё. Самое главное и настоящее не выражалось в сумме денег, его нельзя было купить или продать, как и теперь. Если доброе имя, талант и любовь вам пытаются продать, – будьте уверены, что это подделка.
Война в 45-м закончилась для всех, кроме общественного сознания, в котором, как в военное время, важно было хорошо уметь подчиняться, не лезть с инициативами и выполнять всё, что положено, не спрашивая кем положено, когда и зачем. Разумеется, чтобы выиграть войну, нужно было лишить гражданское население какой-то части прав, но забыть их вернуть обратно через образование и воспитание – выгодная забывчивость для власти. Так мы и остались – для государства, а не оно для нас, так и помыкают нами те, кто имеет военные полномочия и оружие, а мы растим детей в послушании им, складывая их в «трудящий народ», бездумно убивая в богатейшей умами и душами стране и науку, и культуру, и новые технологии, и более человечное государственное устройство со свободными СМИ и отсутствием вороватых тыловых крыс, наплодивших потомство в отличие от тех, кто поднимался в атаку, – она была последней в жизни.
Сталинистское благоговение перед начальниками, фетишизм и прочие извращения привели к тому, что черта между народом и начальниками превратилась в пропасть и стала бездонной. «Всесоюзный сбор макулатуры даст победителю право подписания рапорта пионерии очередному съезду КПСС» – тут нечего комментировать. «По линии проведения романтики в городских пионерских лагерях летом 1966 года мы рекомендуем также мероприятие «костер пионерский» в виде трех галстуков с вентилятором и лампой для подсветки», – говорила методистка Софочка из ДПШ, который находился в здании Биржи на Переведеновке.
На время включения подсветки нельзя было выключать свет в актовом зале, где «горел» костер. «Вы же понимаете, говорила Софочка, – у нас теперь слитное обучение, девочки и мальчики вместе…». Ей было невдомек, что девочкам вообще по их природе не свойственно объединяться в какие-нибудь девчачьи стаи и – тем более – зажигать общий костер. Каждая девочка – это будущий отдельный очаг, и только муж её позовет гостей или сделает семейное пламя всеобщим. Теорией пола в пионерской организации никто не заморачивался, продолжая эту традицию в комсомоле и в партии. Стирались границы между городом и селом, между мальчиком и девочкой, давая на выходе эклектику невыносимо больших деревень, населенных однообразно одетым бесполым людом. Эта бесполая двуполость вползла даже в скаутское движение, появились девчачьи скаутские отряды, что было не лучше, чем гинекология для мальчиков.
Феминистки принимают желание мальчиков отличаться от девочек за мужской шовинизм, но это не так. Естественное желание быть собой, идентифицировать и отождествлять, самоопределяться и искать других.
Любым «другим» на Тропе было вольготно, она принимала всех, отторгая только некоторые патологии, неприемлемые в группе, защищаясь от них.
Гомеостаз Тропы позволял ей ассимилировать, рассасывать и перерождать самые разные разности от всяких девиаций до физических инвалидностей ребят и взрослых. Она была в основном мальчишеским сообществом, которым постепенно стала после 1969 года, а до того численно преобладали девочки. Сильная и оснащенная девчачья тургруппа Валеры Ю. прибилась к Тропе в 1967 и, отправив на заслуженный отдых своего руководителя, осталась с нами. Я хотел «исправить положение», но Валерка запротестовал, пожелал всем успехов в спорте и личного счастья и ушел, на несколько лет оставаясь в нашем взрослом дружеском круге.